М.Чегодаева
ТРОЕ ИЗ РОССИИ
Одна из важнейших проблем современного искусства – его национальная идентификация. Имеет ли право художник в своем творчестве оставаться национальным – русским, французским, английским художником, или бесконечно раздвинувшийся мир XXI века, с его, не знающей границ глобализацией требует исключительно вненационального общемирового искусства, всякую же национальную исключительность считает маргинальной, устаревшей, не нужной современному поколению?
Весьма распространенное и активно насаждающееся мнение! Многие международные бьеннале и конкурсы, противореча самим себе, демонстрируют под национальными флагами искусство каждой отдельной страны, а в то же время отдают предпочтение и награды самым национально-безликим творениям, не различающимся друг от друга ни языком, ни стилем, ни образной направленностью. Если обращаться к столь излюбленной в настоящее время теме «демократии» и «соблюдения прав человека», то ничего, более антидемократичного и принудительного нельзя вообразить. Кто вправе запрещать человеку думать и говорить на родном языке, иметь черты лица и свойства характера, присущие его народу, исповедовать свою веру, жить своей жизнью – словом, быть таким, каков он есть? Искусство – верный «автопортрет» своего создателя, рождается только из его индивидуального человеческого «Я». Человек без собственного, в том числе и национального лица способен сотворить только такое же, безличностное, безликое искусство.
Трех живописцев, объединившихся на совместной выставке в Москве – Марию Красильникову, Григория Дембовского и Андрея Дубова – более всего сближает именно это – говоря высокопарным слогом чувство национального – родины, России, самих себя – российских, живущих в России, говорящих по-русски, переживающих, страдающих – и ответственных за Россию.
Мы побаиваемся слова «патриотизм», ассоциируя его с национальным чванством, нетерпимостью и пошлым псевдо национальным салоном – «стилем russ», поставляющим на арт-рынок свой сомнительный товар в качестве «национального русского искусства». Ничего общего с истиной любовью к России такой самодовольный «квасной патриотизм» не имеет. Главное и самое привлекательное в творчестве Дубова, Дембовского и Красильниковой – отчетливо слышимые боль, тревога за нашу страну, за ее людей, за ее природу. И звучат эти острые чувства не в сюжетах на «русскую тему», не в адресованных зрителю литературных «посланиях», столь свойственных «contemporary-art», а в самой ЖИВОПИСИ.
Все трое художников, представших на выставке хорошие живописцы. В этом смысле их, пожалуй, можно назвать «традиционалистами», хотя правильнее, просто счесть: профессионалами. С древнейших времен, с момента возникновения изобразительного искусства художник силой своего таланта и мастерства создавал из материалов, данных природой, визуальный образ – подобие «мира видимого и невидимого», сотворенного Господом Богом.
«Сontemporary-art» – продолжение и развитие возникшего в десятых годах прошлого века «дадаизма» – вообще отвергает художника-творца. Искусством признается буквально ВСЁ: любой предмет, любой «акт», которых «околоискусственный мир» – менеджеры, кураторы, аукционисты, галерейщики. арт-критики, а в первую очередь хозяева и воротилы арт-рынка провозгласят искусством и «раскрутят» – поместят на выставку, в галерею, в музей, снабдят крикливой рекламой, выставят на аукцион…. Идеологи «сontemporary-art» так и провозглашают: «Прозведение искусства не является таковым изначально; произведением искусства может стать артефакт, созданный или отобранный “художником” и предложенный миру искусства, который либо признает, либо не признает его кандидатом на оценку. Мир искусства уполномочен присваивать (или не присваивать) артефакту статус произведения искусства» (Дж.Дикки, США). «Качество очень относительная вещь. Искусством является все, что мы объявляем искусством» – утверждает директор мульти медийного центра современного искусства О.Свиблова.
В этой подмене понятий заключены главные противоречия и проблемы современного искусства, относящиеся, собственно говоря, не к искусству, а к социальным, политическим, идеологическим и прежде всего, рыночным установкам современного мира. Выставка трех – принципиальное опровержение этих потребительски-рыночных взглядов на искусство. Она демонстрирует и неоспоримо доказывает: созданное талантом и мастерством художника живописное полотно – никуда не исчезнувшая и непререкаемая ценность, которую, следуя великому завету Пушкина, можно и должно судить по тем законам, которые художник «сам над собой установляет».
По каким же «законам» судить мастеров, представляющих, поколение, начинавшее в 1980-е годы и ныне достигшее полной художественной зрелости, шагнувшее из мучительно-тревохного ХХ-го в не менее тревожный XXI век?
Мария Красильникова. Ее деревенская Россия по видимости такая, какой была и по сей день остается на своих бескрайних просторах. «Грачевник»… все те же старые избы, одного цвета, одной «фактуры» с буро-коричневыми полосами сбегающего к воде берега, дальнего леса, белёсого неба, на котором косыми стрелами мечутся, оседая на деревьях черные грачи. Все те же деревенские приусадебные хозяйства, огороды, птичники … «Капуста» – величавый серо-розовый кочан в сопровождении почтительно окруживших его желтых цветов… Дерущиеся петухи – красивый живописный контраст буро-красного с белым – алых петушьих гребешков и вихря белых перьев…
И скорбно-умиротворенные «Похороны»: темно-коричневая как груда земли, слившаяся во едино группа людей, выносящих из церкви покойницу; гроб, светло-голубой, невесомый, сливающийся с сияющим голубым с белыми облачками небом, осененный небом, растворяющийся в нем…
И «Вечерний разговор». Иная Россия – дом Голицыных, темно-красные стены, так хорошо памятные по работам замечательного художника Иллариона Голицына; величавая белая фигура «светлейшего князя» в кругу друзей-художников. Сильный цветовой, световой контраст: погруженные во тьму портреты предков – и светлая голова Иллариона, и ярко белеющий, застланный бумагой стол, стопки водки, какая-то мизерная закуска. – Советский, «кухонный» неустроенный быт…
Большинство же работ Красильниковой сближены и по колориту, и по размытому тону, и по характеру наложения мазков; погружены в живописное марево. А по настроению ассоциируются с воспоминаниями, раздумьями, тревожными сомнениями. Два полотна: «Вход» и «Выход»… Откуда выходит и куда войдет ровно выстроенная «по ранжиру» очередь людей с их светлыми, едва различимыми лицами, застывших в каком-то безмолвном терпеливом ожидании? Тревожная и неподвижная, сметенная и нетронутая, погрязшая в повседневности и возносящаяся в небо Россия Маши Красильниковой.
Россия Андрея Дубова. Точнее, две России. Россия 1990-х годов, увиденная тогда во многом глазами Андрея Васнецова, замечательного художника, любимого учителя Дубова. От него воспринял Дубов напряженную сдержанность цвета – монохромного, сведенного к отношениям темно серого, почти черного с белым. От него воспринял глубоко скрытую тревогу повседневности, мучительное напряжение простой, казалось бы, обыденной жизни. Таковы суровые «зимы» Дубова – молчаливые с темными окнами слепые дома, пустые безлюдные изгибы набережной Яузы, дворы окраин с мохнатыми безлиственными кронами деревьев, пушистыми травинками, пробивающихся из-под снега. Таковы его «натюрморты» – «графичные», сведенные к нескольким сдержанным по цвету тонам, к четкому суховатому рисунку. Не поставленные специально, но, по большей части, подсмотренные в мастерской случайные сочетания простых бытовых предметов, пустых холстов, подрамников, створок окна.
И иная Россия 2000-х годов, становящаяся все более сухой, все более отстраненной, сближенной по тону, равнодушно-констационной. В эти годы Дубов много ездит по миру, пишет Стокгольм, Крит. И Россия становится для него почти такой же «туристической» страной, воспринятой со стороны, в объективе туристического фотоаппарата. Вот только хочется понять: эти сближенные, серо-дымчатые белесые тона, заслоняющие глаза художника, это безлюдье, это неотвязное чувство одиночества «спроэцировались» у Дубова на Россию в результате его странствий по миру, или наоборот: ощущение современной опустошенной застывшей на распутье России «спроэцировалось» и на безмятежно-величавый Стокогльм, и на знойные пальмы Крита?
Россия Гриши Дембовского. Очень простая, невыдуманная, очень обыкновенная. Деревья и цветы Подмосковья. «Хозяин» – суровый мужчина с вилами. Деревенские церквушки, те, что на протяжении семидесяти лет – униженные, обескрещенные, обращенные в склады и гаражи – держались из последних сил и слава Богу, дождались Воскресения…
Стремительные сильные мазки, резкие контрасты насыщенного звонкого цвета – бурно полыхающего грозного неба, изумрудно зеленой листвы летнего леса, бескрайних белых просторов зимы… В ритмах черных вертикалей плетней и горизонталей черных бревен на фоне ослепительно белого снега; в набычившейся фигуре мужика – одинокого «хозяина» этих, все таких же, как сотни лет назад убогих черных изб; в стаях мятущихся хищных птиц и просторах полей, с занесёнными снегом бурыми стебельками колосьев нет никакого литературного рассказа – только очень сильное ощущении России, какова она сейчас – по прежнему неустроенная, заброшенная, тревожно застывшая в бесконечных снежных зимах. Россия, увиденная художником своими глазами, воспринята своим, сегодняшним ощущением.
Как и Дубов, Дембовский немало странствовал, увлекался испанской корридой, стажировался в Париже, с упоением писал этот дивный город. Но… «Я хотел бы жить и умереть в Париже, // если б не было такой земли Москва»…
«Распятье», очень простое, очень «традиционное». Фигура Христа на Кресте такая, как ее столетиями рисовали и ваяли сотни художников всего мира. Возносится Крест в сине-лиловое со вспышками розового, мятежное небо Дембовского – и его Парижа, и его Мадрида, а упирается в белый бугор внизу – сугроб бескрайнего русского снега, на фоне которого мечутся косые черточки злых ворон…
* * * * *
Изобразительное искусство в отличие от временных искусств – театра, эстрады и других, не знает времени. Проходят годы, десятилетия, иногда столетия, а сотворенный художником визуальный образ остается таким, каким был в момент своего создания – впрямую, без переводов, без языковых ограничений говорит новым поколениям о том, какими были, чем жили, о чем мечтали и тревожились мы, их деды и прадеды. Что поведает, что оставит нашим внукам сегодняшнее изобразительное искусство России? Рыночные однодневки «сontemporary-art»? Смонтированный на компьютере деловой «нацсалон»? Сегодня как никогда ценны, незаменимы истинные художники, в силу своих возможностей, «по зову сердца» говорящие о нас и за нас о нашем мучительно трудном времени, о наших разочарованиях и тревогах, о сегодняшней –– такой смутной, сбившейся с колес и все же – никуда не деться! – нашей родины России.
